Воспоминания о блокаде Ленинграда. Альберт Николаевич Шестаков

«До войны наша семья жила в г. Гатчина Ленинградской об­ласти. В 1940 г. мой отец (кадровый военный) был переведен по службе в г. Кишинев. В конце мая 1941 г., когда я закончил второй класс, мы с мамой и сестренкой (1938 г. р.) приехали к отцу в гости.

Не помню, как мы жили в Кишиневе и чем занимались, но запомнилось, что у выхода из двора дома, где мы жили и где жили семьи командиров Красной Армии, всегда дежурил мили­ционер.

В ночь на 22 июня 1941 г. мы проснулись от грохота разры­вов бомб и снарядов! Отца уже три дня не было дома. Со двора никого не выпускали. Я каким-то образом убежал и прибежал к отцу в штаб, куда он приводил меня раньше. Нашел его в ка­бинете. Он велел мне быстро бежать обратно, так как приедут машины за семьями и отвезут всех на вокзал: нам надо эвакуи­роваться! Это слово я услышал тогда впервые.

На вокзале у платформы стоял состав товарных вагонов. Уезжающие бросали туда вещи, сажали детей. Делалось это в несколько приемов, так как немцы бомбили вокзал налетами. Помню, как мама посадила нас с сестренкой в вагон, а когда при­бежала с чемоданом, ее не пускали к вагону. Поезд уже тронулся, и она, оттолкнув бойца, на ходу забралась к нам в вагон.

Целую неделю увозил нас поезд от войны и привез в Ижевск. Здесь нам выдали документы, и мы поехали в Гатчину, где жили до войны. Недалеко от Гатчины наш поезд разбомбили, и мы пешком добрались до окраины города. Здесь мама оставила нас у незнакомых людей, а сама пошла домой. Там должна была жить двадцатилетняя сестра отца, которая перед войной оканчивала кур­сы шоферов. Квартира оказалась закрытой. Ключей от квартиры у мамы не было. Соседи сказали, что тетю как водителя призва­ли в армию. Когда она будет дома, неизвестно.

Мы решили поехать в Ленинград. По дороге нас подобрала машина с бойцами Красной Армии. В Ленинграде нас поместили в эвакопункте на Литовском проспекте в районе Московского вокзала.

Наверное, в конце июля нас попытались эвакуировать из го­рода. Помню довоенный купейный вагон. На верхних полках лежали вещи: чемоданы, узлы — защита от возможных пуль и осколков, так как по дороге нас обстреливали немецкие истре­бители. Поезд вдруг остановился, и все бросились прочь из ва­гонов. Нас бомбили и обстреливали. А кругом ровная местность с низкорослым кустарником и высокой травой. Все старались спрятаться под кустиками. Я видел, как низко над нами проле­тал истребитель и летчик в больших очках смотрел из кабины в нашу сторону. ЭТУ КАРТИНУ Я ЗАПОМНИЛ НА ВСЮ ЖИЗНЬ! Мы вернулись в вагон уже в сумерках. Одного пассажира не оказалось на месте. Он был хромой и ходил с очень красивой черной резной тростью, которую давал мне подержать... А теперь его не было, наверное, убили! Ночью мы вернулись в Ленинград.

На этот раз нас поместили в эвакопункт, который размещал­ся в здании школы на углу улиц Большой и Малой Московской. Этот адрес я хорошо запомнил и первый раз после войны приезжал туда в 1952 г. Начались холода. Этот период запомнил­ся мне частыми воздушными тревогами, бомбежками и нашими посещениями бомбоубежища. Ночь, взрывы, в подвале темно и тесно. Люди сидят вдоль стен на полу, который вздрагивает от взрывов! Мы с сестренкой прижимаемся друг к другу. Страш­но!

Я не участвовал в тушении пожаров и зажигательных бомб. Меня просто мама не отпускала от себя. Потом мама стала рабо­тать санитаркой в госпитале, а сестру поместили в круглосуточ­ный детский сад. Но однажды на работе с мамой от истощения случился приступ, и она больше не могла работать. Сестрен­ка в детском садике отморозила ноги, после чего жила с нами. Жили мы в маленькой комнате вместе с заведующей эвакопунктом, и мама выполняла обязанности ее помощницы. Чем мы питались — я не помню. Запомнилась только маленькая зеленая кастрюлька (она и сейчас у нас хранится) с горячей водой, в которой плавают «лохмотья» от сваренного яйца. В комнате — «буржуйка». Горячая! Прямо на ней жарятся кусочки картошки. Обгорают. А запах! Откуда она взялась? Ведь даже на детские карточки ничего не выдавали. Я в магазин за хлебом не ходил. Наверное, мне не доверяли карточки?

Здание эвакопункта было двухэтажным. Часть людей (и мы тоже) жили на первом этаже, а часть — на втором. Там же была комната, которую превратили в «покойницкую»: туда складыва­ли тела умерших. Замерзшие голые тела лежали до самого по­толка. Навалом! Один раз видел, как эти замерзшие тела бойцы скатывали вниз по лестнице и затем грузили на машину. Не пом­ню зачем, однажды я шел вечером по темному коридору второго этажа, выставив перед собой руки, вдруг споткнулся обо что-то и упал! Пощупал руками — человек. Голый, скорчившийся. Умер, и его соседи по комнате вытащили в коридор, забрав одежду, так как холод был страшный, а у людей в эвакопункте из одежды было только то, что осталось от лета. Ведь люди волею судьбы оказались в эвакопункте в летней одежде. Как и мы. Мама, прав­да, еще до холодов, два раза ездила в Гатчину, но дом оказался разбит. В развалинах она собрала кое-какую детскую одежду и кое-что из зимней, но это — крохи. Второй раз она уходила из города вместе с отступающими частями Красной Ар мии. А жите­ли эвакопунктов были такими же бездомными, без своего жилья, без вещей, без родных и знакомых, и никому не нужными... В том случае, с мертвым, я спустился на первый этаж, позвал маму, и мы вместе отнесли тело в «покойницкую», где посадили его на подоконник, так как поднять наверх у нас не было сил. Этот эпизод я не люблю вспоминать, но запомнил навсегда!

Еще помню случай, когда зимой, до Нового года, поздно ве­чером к нам постучалась женщина. Беременная. Начались роды. Ее как-то отгородили временной ширмой, и при свете коптилки заведующая эвакопунктом принимала роды. Мама грела на «бур­жуйке» воду и помогала ей. А я все пытался заглянуть за ширму: интересно было увидеть, как рождаются дети!

Эвакопункт... Этот период нашей жизни проходил как в тумане: все нечетко, как провал в памяти. Запомнилось, как в конце марта пришли в эвакопункт ма­шины (маленькие автобусы). Нас, дистрофиков, поместили в эти автобусы и по льду Ладожского озера ночью вывезли из Ленинграда. Как ехали, не помню. Вспоминается темнота, холод, ино­гда вспышки света. На другом берегу погрузили нас в пассажир­ские вагоны и привезли на станцию Вичуга Ивановской области. По дороге поезд часто останавливался, и люди выползали из вагонов и прямо около них справляли нужду. Я был мальчишка застенчивый и стеснялся садиться рядом со взрослыми женщи­нами и однажды ушел подальше, а поезд тронулся! Я еле успел забраться в тамбур последней теплушки и так, раздетым, ехал до следующей остановки.

В Вичуге нас всех сразу развезли по больницам: детей — в детскую, а взрослых — в другую. Я с сестрой лежал в одной боль­нице, но в разных палатах. Сестре сделали операцию на больной, обмороженной ноге, и она очень болела, а я быстро пошел на поправку и, конечно, изменился внешне. Даже мама, когда вы­писалась из больницы и пришла проведать нас, встретив меня в коридоре, спросила: «Мальчик, ты не знаешь, в какой палате находится Алик Шестаков?».

Вскоре выписали из больницы и меня с сестрой и поселили в общежитии. Мы с мамой поправились, а сестра еще долго бо­лела и умерла у меня на руках. Мама в это время хлопотала о поездке на родину отца, в Архангельскую область.

В мае 1942 года, после похорон сестры, мы уехали в Архан­гельскую область, где и жили до ноября 1945 года. Но это уже другие воспоминания...

Иногда мне кажется, что если бы я даже сейчас пожил в Ленинграде (Санкт-Петербурге), то сам походил бы по архивам и, наверное, отыскал бы кого-то, кто вместе с нами жил в эва­копункте. Ведь наверняка где-то в архивах есть данные о про­живающих в этих эвакопунктах, о возможных запросах вроде моих, об их эвакуации, которая проводилась организованно, на государственном уровне!

Но... Годы... Теперь уже не дознаюсь!...».