Воспоминания о блокаде Ленинграда. Алексей Иванович Шерстюк

Родился я 17 июня 1937 года в городе Ленинграде на ул. Радищева 19, кв. 40. Родители мои были родом с Украины.

Мой отец, Шерстюк Иван Михайлович, приехал в Ленинград в 1926 году и работал врачом-хирургом в Обуховской больнице и в Окружном военном госпитале. В 1938 году он был направлен на Дальний Восток, где был назначен заведующим хирургическим отделением военного госпиталя в зоне боевых действий против японцев в районе озера Хасан. В 1939 году отец был снова призван в армию в связи с началом войны с Финляндией и заведовал хирургическим отделением эвакогоспиталя № 1170, находящегося на территории Александро-Невской лавры, где работал и во время блокады. Моя мать, Шерстюк Ирина Яковлевна, до войны работала в Управлении по делам искусств г. Ленинграда.

Незадолго до начала войны отец был направлен для лечения в туберкулезный санаторий Халила. Находясь в санатории, отец познакомился с местными рыбаками, которые приглашали его приезжать к ним за свежей, только что выловленной рыбой. И вот, в очередной раз, в воскресенье, 22 июня 1941года, они и мамой поехали на Карельский перешеек отдохнуть и заодно привести рыбы. Мы с няней оставались дома. И в этот день из речи Молотова мы узнали о начале войны. Все отдыхающие ринулись к пригородным поездам, чтобы срочно вернуться в город. С огромным трудом удалось втиснуться в переполненный поезд; мешок с рыбой пришлось оставить. Так началась для нашей семьи Великая Отечественная война с фашистской Германией. Помню общую атмосферу тревоги и озабоченности.

Папу сразу же отозвали из отпуска, вернули в госпиталь № 1170 и назначили ведущим хирургом госпиталя. Мама тоже пошла работать в этот госпиталь; она возглавляла бухгалтерию и хозяйственную часть. Мама ходила на работу пешком, а папа оставался ночевать на рабочем месте.

Начались налеты немецкой авиации. Помню, что самолеты летели очень низко, почти над самыми крышами, так что можно было даже увидеть головы летчиков в шлемах. Одним из первых бомбардировке подверглось большое серое здание на углу Суворовского проспекта и Кавалергардской ул. (тогда она называлась ул. Красной Конницы), в котором тогда располагался госпиталь (в настоящее время там располагается Главное управление МВД по Петербургу). Здание выгорело почти дотла. Погибло очень много раненых и мед. персонала. Видимо, у немцев были неправильные сведения, что в здании располагается какое-то стратегически важное управление, так как расположенный на противоположной стороне Суворовского проспекта Окружной военный госпиталь почти не бомбили.

8 сентября (по официальным данным) бомбежке подверглись Бадаевские склады, где хранились основные городские запасы продовольствия. Возник пожар, полностью уничтоживший эти склады; в результате вскоре начался голод. Поэтому день 8 сентября 1941 года считается днем начала блокады Ленинграда. С юга город был окружен немецкими войсками, а с севера, на Карельском перешейке, стояли финские части. В целях светомаскировки было приказано в темное время тщательно завешивать окна. Оконные стекла крест- накрест заклеивались бумажными лентами, чтобы осколки треснувших от взрывной волны стекол не поранили жителей. Все квартирные телефоны были отключены. Но отцу, как ведущему хирургу большого госпиталя, оставили домашний телефон; и в течение всей блокады мы могли связываться с ним по телефону.

Электричества не было ни у кого из жителей. Для освещения квартир жители пользовались самодельными светильниками–коптилками - в маленькие стеклянные баночки с керосином опускали фитилек. Когда его зажигали, он сильно коптил, наполняя комнату дымом. Дым оседал на лицах людей, и они становились черными. Так мне и запомнились блокадники – люди с осунувшимися темными лицами, как у шахтеров.

Водопровод также не работал, так как уже с октября установились крепкие морозы, и магистральные трубы полопались. Из-под земли били фонтаны воды, которая быстро замерзала на поверхности, образуя ледяные горки. Ближайшая к нам такая горка образовалась на углу ул. Радищева и Ковенского переулка. Чтобы набрать воды, надо было забраться на вершину горки и опустить ведро на веревке в своеобразный колодец, на дне которого скапливалась вода. Для ослабленных голодом людей это была нелегкая работа. Люди скользили по ледяному склону, проливали воду, и все начиналось сначала. Обычно я ходил за водой с няней. Наполненное ведро ставили на саночки и везли к дому. Те, кто жили вблизи рек и каналов, ходили за водой к прорубям.

Хотя радиоприемники у всех изымали, но городская радиосеть работала исправно, и репродукторы в квартирах должны были постоянно оставаться включенными. Когда не было информации, то передавали стук метронома, чтобы люди знали, что радио работает. При налетах вражеской авиации диктор громким и взволнованным голосом сообщал: «Воздушная тревога, воздушная тревога !…» , а на улице надрывно завывала сирена. Этот звук почему-то особенно пугал меня, четырехлетнего мальчика, – хотелось спрятаться под кровать, заткнуть уши. По сигналу воздушной тревоги все жители должны были немедленно спуститься в бомбоубежище, которое находилось в подвальном помещении дома. Иногда приходилось оставаться в убежище по многу часов, пока не объявляли отбой. Женщины, старики, дети сидели тепло одетые, в зимних пальто и в шапках. Люди брали с собой одеяла, подушки, у некоторых были оставшиеся от пайка кусочки хлеба. Убежище было плотно набито людьми, которые располагались на простых дощатых скамейках. Насколько я помню, никогда не возникало спора из-за места. Напротив, все относились друг к другу очень благожелательно. В некоторых домах подвалы были залиты водой, и девушки-дружинницы постоянно откачивали воду двуручными насосами-помпами.

Однажды я находился в бомбоубежище с няней, а мама была на дежурстве в госпитале. Няня, будучи неграмотной, очень любила разговаривать с соседями, узнавать от них новости. Старшие дети, начиная примерно с 10 лет, во время налетов авиации находились на крыше и чердаке и помогали тушить зажигательные бомбы. Младшие дети, знавшие друг друга еще по довоенному времени, оставались в бомбоубежище и играли в разные тихие игры. Мне стало скучно и я, уже не помню как, влекомый любопытством, очутился в соседнем бомбоубежище. Увидев много незнакомых людей и не найдя няню, совсем растерялся. И тут подошла ко мне знакомая еще по довоенным играм старшая девочка, лет 12, успокоила и повела меня к няне. Выйдя на площадку первого этажа, мы наткнулись на мужчину с красной повязкой на рукаве, который начал кричать, почему она еще не на крыше, поскольку начался авианалет и она, как сознательная дружинница, должна участвовать в ликвидации зажигательных бомб. (Как я позднее узнал, в таких командах участвовали даже дети с 10 лет). Моя спутница растерялась, не желая оставить меня одного. Я стал уговаривать ее взять меня с собой. И вот мы бегом по лестнице поднялись на пятый этаж. (Наш дом в целом был пятиэтажным, и только одна часть его, выходящая окнами во двор, имела шесть этажей). По крутой железной лесенке мы вылезли на чердак. Там было уже несколько ребят, в основном подростки. На чердаке стоял грохот от падающих зажигательных бомб (зажаигалок). Они представляли собой цилиндрические предметы длиной, на сколько я могу теперь судить, сантиметров 40. Зажигалки пробивали крышу, шипели, почему-то быстро вращались и рассыпали вокруг себя искры. Меня это не пугало, т.к. они казались похожими на бенгальские огни, которые зажигали на новогодние праздники. Ребята большими железными щипцами захватывали зажигалки и тушили их, опуская в ящики или в бочки с песком. Часть ребят, поднявшись на крышу, сбрасывали зажигалки прямо вниз. Другая часть оказалась в противоположном от меня конце чердака, и на какое-то время я остался один в узком проеме между полом чердака и крышей. И тут я увидел, что совсем недалеко от меня упала зажигалка. Я начал кричать и звать ребят на помощь. Один мальчик прибежал, но ему никак не удавалось пролезть в узкое место, чтобы зацепить зажигалку. Тогда он дал мне щипцы и попросил, чтобы я это сделал. Я очень боялся, но еще больше боялся ослушаться, т.к. знал, что до войны этот парень был очень драчлив и держал в страхе весь двор. Уж не знаю как, но мне удалось поближе подтащить эту бомбу, и мы вместе закопали ее в ящик с песком. Меня все очень хвалили и даже шутя говорили, что выберут меня командиром и без меня вообще не будут ходить на дежурство. Я был очень горд и счастлив и, обнаглев, решил, что, как "командир”, должен побывать на крыше.

И вот, вместе с уже знакомой девочкой (к сожалению теперь уже забыл ее имя) вылез через слуховое окно и впервые оказался на крыше нашего дома. Передо мной открылась незабываемая картина. Внизу теснились темные громады домов, а высоко в небе плавали гигантские аэростаты заграждения. Темноту неба прорезали многочисленные лучи прожекторов. Были видны вспышки часто стрелявших зенитных орудий. Говорят, что девушки-зенитчицы стреляли отлично и часто сбивали немецкие самолеты. Один из них упал даже в Таврическом саду.

Но в этот раз нам не удалось увидеть ни одного сбитого самолета. Далеко внизу я увидел нашу улицу и наш двор. Я всегда боялся высоты, и мне стало не по себе. Наша крыша не была огорожена по краям, но ребята смело подходили к самому краю и делали свое дело. Увидев мой страх, меня отвели подальше от края, и я расположился у самого конька крыши, крепко прижавшись к кирпичной печной трубе.

Когда мы спустились вниз после отбоя, оказалось, что все меня уже ищут. Няня очень переволновалась, но я уговорил ее ничего не рассказывать маме. После этого еще несколько раз я ходил с ребятами на чердак, но уже не вылезал на крышу во время налетов. Позднее, узнав об этом, мама очень рассердилась.

Зима 1941-42 г. наступила рано и была очень холодной – морозы доходили до -30 и даже до -40 градусов. В домах с разбитыми от бомбежек окнами холод заставлял топить всем, что попадало под руку: мебель, книги, газеты. Мой будущий научный руководитель, П.П. Павинский, который жил тогда в Заячьем переулке, позднее рассказывал, что он сжег все оттиски своих научных статей и много научных журналов. В целях экономии топлива вместо стационарных печей многие использовали печки – буржуйки, т.е. небольшие железные печки, дымовые трубы от которых выводились в окно. В нашей квартире спасала от холода большая кафельная плита на кухне, где мы, в основном, и жили. Когда плита остывала, но была еще теплой, ее застилали байковым одеялом и можно было полежать на ней и согреться. Сидя на этой плите при свете коптилки я научился читать с помощью кубиков, на которых была и буква, и рисунок предмета, название которого начиналось на эту букву. Например: А – арбуз, Б – барабан, У –утюг и т.д. В четыре года я научился не только читать, но и писать печатными буквами, что очень пригодилось, когда пришло время писать письма отцу на фронт.

Как хирургу, отцу выделяли талоны на дрова. Талоны «отоваривали» в Таврическом саду. На дрова шли в первую очередь детские временные деревянные постройки - карусели, качели, на которых до войны я так любил кататься, гуляя с няней. Все деревянные части распиливали и выдавали строго по кубометрам. Обычно мама брала меня с собой за дровами. Для доставки дров использовали мою детскую коляску с большими колесами. Туда я ехал в пустой коляске, а обратно- сидя сверху на дровах. Несколько раз в таких поездках нас заставали авианалеты, и мы с мамой прятались в подъездах домов.

Помимо зажигательных бомб, немцы сбрасывали фугасные, которые разрушали дома целиком. Думаю, что такие бомбы использовали в первую очередь для стратегически важных объектов, но часто попадали и в жилые дома. Самолеты бомбили преимущественно в темное время суток. Особенно запомнилось то, что немцы перед бомбежкой спускали на парашютиках светильники, чтобы точнее попасть в цель. Эти светильники своим мертвенно-бледным свечением поначалу наводили ужас на детей и взрослых. который усиливался воем специальных сирен, установленных на пикирующих бомбардировщиках.

Но самым тяжелым испытанием для ленинградцев был, конечно, голод. Положение стало особенно тяжелым с тех пор, как окончательно замкнулось кольцо блокады. Связь с Большой землей осуществлялась только по воздуху, да и немногочисленный озерный флот на Ладожском озере не мог доставлять даже необходимый минимум продуктов и материалов. Ждали, когда лед скует воды озера, но окреп он только к концу ноября, и тогда, сначала на подводах, а потом и на машинах, стали перевозить необходимый груз. Продукты, в основном хлеб, выдавали строго по карточкам. Жителей разделили на четыре категории: иждивенцы, дети, служащие и рабочие. Больше всего выдавали по рабочим карточкам, иждивенцы получали меньше всех. Так, минимальная норма хлеба, которая выдавалась в декабре, для иждивенцев составляла 125 грамм, а для рабочих-400 грамм. Небольшая прибавка в последующие месяцы уже не могла спасти многих умиравших от голода людей. Потеря карточек, которые выдавались на месяц, была равносильна голодной смерти. Карточки на жиры и крупы вообще, как правило, не отоваривались. Да и за хлебом, приходилось выстаивать длинные очереди на морозе. Хлеб состоял в основном из дуранды (жмыха) с небольшой примесью муки. Бывали и случаи кражи карточек. Обычно молодой хулиган подходил к раздаче, выхватывал из рук стоявших в очереди женщин карточки и убегал. Догнать его у ослабленных голодом людей не было никакой возможности.

Хочется подчеркнуть, что ленинградцы, в подавляющем большинстве своем, вели себя мужественно и достойно. Но были отдельные примеры и недостойного поведения. Некоторые такие случаи можно объяснить синдромом голодного помешательства. С такого рода случаем пришлось столкнуться и нашей семье. До войны к нам частенько заходил учившийся в Ленинграде студент, сын кого-то из киевских знакомых. Мои родители всегда радушно его принимали, угощали, помогали, чем могли. Звали его по-домашнему Жюрик, но я, не умея еще правильно выговаривать буквы, произносил это имя как Жулик, за что бывал наказан. И вот, в один из блокадных дней он неожиданно зашел в наш дом. Он имел совершенно несчастный вид, был черный от грязи, завшивевший, жутко голодный. Мама и няня накормили его, чем могли, после чего растопили плиту, нагрели воду и стали его отмывать. Мне врезалась в память картина, как Жюрик стоит над тазом с горячей водой, а мама и няня трут его мочалками с мылом. Вечером уложили его спать. Ночью он тихонько вышел из кухни и надолго пропал. Мама забеспокоилась и пошла его искать. Обнаружила его в комнате стоящим у платяного шкафа и доедающим запасы сахара из мешочка, который мама хранила в шкафу, отложив его еще до блокады как неприкосновенный запас на черный день. Жюрик плакал, умолял его простить, но мама сказала ему: "Неужели ты не понимаешь, что ты не просто вор, ты – убийца. Тем. что ты сделал, ты фактически убил моего ребенка. Немедленно уходи из моего дома”. Действительно, без этих запасов мы все могли погибнуть от голода. Жюрик ушел, и больше мы его никогда не видели. Позже няня мне объяснила, что когда его кормили, мама пожалела несчастного юношу, сходила в комнату и принесла кусочек сахара из наших запасов. Он каким-то образом проследил за ней, догадался, где спрятан сахар, и нашел его. И добавила: "Не зря ты называл его жуликом”.

Другую историю рассказала мне няня. Еще до войны к нам часто заходила нянина племянница с сыночком Толиком, с которым я дружил и часто спрашивал, когда же к нам придет Толичка. Няня сказала, что мама Толика работала дворником в доме неподалеку. Жили они вдвоем в полуподвальном помещении. Когда началась блокада, она съедала весь хлеб, выдаваемый по ее и детской карточке. Чтобы не видеть и не слышать умирающего от голода ребенка, она запирала его в комнате и надолго уходила. Он залазил на стол, открывал форточку окна, которое было на уровне тротуара и умолял проходящих по тротуару женщин: "Тетенька, дайте, пожалуйста, хоть корочку хлеба”. Когда няня пришла к ним и принесла немного еды, чтобы подкормить ребенка, Толичка уже скончался. Няня рассказывала, что тельце его опухло от голода. Не понимая слова "опухло”, представлял себе, что оно покрылось пухом. Помню, я горько плакал по другу, испытав первое чувство большой потери в 4,5 года.

Слышал я и о противоположных случаях, когда мать, отдавая весь свой хлеб ребенку, умирала, оставляя его одного в пустой квартире. Но не все поступали так самоотверженно. Были и расчетливые дельцы, которые наживались на бедах людей и за кусок хлеба скупали у них ценные вещи. Врезался в память рассказанный мамой эпизод, когда у кого-то из ее знакомых купили рояль за полбуханки хлеба. Ходили слухи, что некоторые мерзавцы ловили и убивали детей, варили из них студень и продавали на рынке.

Не всех умерших могли похоронить. Прямо на улицах лежали окоченевшие трупы, которых некому было похоронить. Некоторых их них успевали убирать – их складывали штабелями в кузова грузовиков и вывозили в общие могилы на Пискаревку или в Московский район. Как то на улице Некрасова мы с няней увидели такую машину, кузов которой доверху был загружен телами. Машина шла на большой скорости и волосы развевались на ветру. Няня закрыла мне глаза, сказав: "Тебе не надо на это смотреть!” Но еще долго эта страшная картина стояла у меня перед глазами. (Аналогичное описание я нашел много позже в книге Д.С. Лихачева «Воспоминария», СПб. 1999, с. 500).

В начале 1942 г. немецкие войска заняли почти все пригороды и вплотную подошли к окраинам Ленинграда. Постепенно бомбежки сменились артобстрелами, поскольку при налетах немцы терпели большие потери. Крупнокалиберные дальнобойные пушки были установлены вблизи Петергофа в фортах на южном берегу Финского залива. Особенно известна гигантская пушка Большая Берта, которая стреляла снарядами весом примерно в одну тонну. Такой огромный снаряд я видел после войны в Музее Обороны Ленинграда. Постепенно ленинградцы по звуку летящих снарядов научились распознавать тот район, который в данное время подвергался артобстрелу, и, если это был не их район, без страха бродили по улицам.

Папа и мама получали еду в госпитале в счет своих карточек. Часть своей и папиной порции мама приносила в судочках домой, чтобы поддержать меня и няню. Иногда маме удавалось добираться домой на попутном санитарном транспорте, но обычно она шла поздно вечером пешком в полной темноте через пустынную территорию Александро-Невской лавры. Монастырь к тому времени был ликвидирован, все лаврские церкви закрыты, и только перед главным входом в Троицкий собор находилось организованное в советское время кладбище, на котором хоронили советских партийных и военных деятелей и некоторых известных медиков. Называлось оно «коммунистическая площадка». В частности, там был похоронен и известный хирург И. И. Греков, под руководством которого папа начинал работать в начале своего пребывания в Ленинграде. Но вечерами в военное время там стояла абсолютная темнота, и маме было жутковато пробираться на ощупь среди могил. Особенно пугал белевший на темном фоне памятник профессору Ивашенцову.

Часто, возвращаясь домой, мама попадала под атробстрел и пряталась в подъездах домов. Однажды, после отбоя, уже недалеко от дома, она увидела несущиеся с воем пожарные машины и бегущих в ту же сторону дружинников-спасателей, от которых она узнала, что снаряд попал в многоэтажный дом где-то на улице Радищева. Мама подумала, что мог быть разбит наш дом, где я был с няней, и внутри нее все похолодело. Она чуть не упала в обморок, но побежала что было сил и вскоре обнаружила, что это был не наш дом, а расположенный поблизости дом на углу Лиговки и Ковенского переулка. В другой раз на маминых глазах в военную машину попал снаряд, и все погибли.

Интересный психический феномен: в детстве само чувство голода не доходило до моего сознания. Зато любая еда, которую я получал, доставляла огромное удовольствие. Например, я мог посасывать кусочек дуранды с ощущением, которое испытывает гурман, вкушая самое изысканное блюдо. Когда мама выбрасывала на стол из судочка ледышку супа, состоящего из воды, редких листиков капусты и зерен перловки, я с наслаждением облизывал эту ледышку. Запомнилось, как я сижу на высоком детском кресле со столиком, кушаю принесенную из госпиталя манную кашу и думаю: "Почему это до войны я не любил есть манную кашу с молоком, маслом и сахаром, а сейчас с таким удовольствием кушаю эту жидкую несладкую кашку?” Изредка, когда за мамой заезжал санитарный транспорт, доставлявший ее в госпиталь, она брала меня с собой повидаться с папой. Навсегда запомнился специфический госпитальный запах, большое количество раненых в бинтах и на костылях. Встреча с папой доставляла нам обоим большую радость. Папа оставлял для меня все самое вкусное из своего пайка. Дело в том, что хирурги тогда очень ценились, т.к. от них зависело скорейшее возвращение в строй раненых военнослужащих. В блокированном Ленинграде это было особенно важно. Поэтому они получали дополнительный усиленный паек, в состав которого иногда входил даже шоколад. Папа делился с нами значительной частью своего пайка, что в конечном итоге помогло нам выжить в тяжелейших условиях блокады. В состав пайка хирурга входил также табак. И папа, хотя до войны он много курил трубку, отказался от табака и взамен получал небольшую порцию хлеба, который отдавал нам. Даже после войны папа с умилением и со слезами на глазах вспоминал, что когда он спросил меня как-то во время блокады: «что ты больше хочешь, хлеба или шоколадку?», я ответил: «Папочка, дай лучше хлебца».

Вспоминается несколько эпизодов, связанных с работой мамы в госпитале. Как-то в возглавляемом мамой отделе появилась молодая сотрудница, лет 16-17, которая стала в общих беседах говорить о том, что лучше бы поскорее сдаться врагу и не мучиться так, потому что мы всё равно скоро умрем. Это очень удивило и насторожило маму. Она пыталась переубедить девушку, говоря, что надо бороться до последней капли крови, но не сдавать Ленинград. Через некоторое время маму вызвали в особый отдел и стали допрашивать, почему подчиненные ей сотрудники ведут вредную пораженческую агитацию, а она не доложила об этом куда надо. Маме удалось объяснить, что девушка еще очень молода и неопытна, и все слышали, что мама провела с ней воспитательную беседу. и её удалось переубедить. Маму отпустили, но, видимо, сделали какие-то выводы.

Можно было предположить, что описанный выше эпизод был заранее продуманной провокацией. Действительно, одна дама из ближайших сотрудниц завидовала маме и стремилась занять мамино место, но ей это долго не удавалось. Наконец, путем разных интриг и наговоров ей удалось добиться своей цели. Весь коллектив очень любил маму и жалел, что придется подчиняться новой начальнице, которая пользовалась неважной репутацией. Но в первый же день работы на маминой должности именно в её бывший кабинет, где сидела новая начальница, попал снаряд, и она погибла. Мы считаем, что Господь спас мою маму от неминуемой гибели.

Зимой 1942 г. власти города, по-видимому, получили сообщение, что в ближайшее время немцы запланировали генеральный штурм Ленинграда. Госпиталя и все важнейшие службы города стали переводить на правый берег Невы. Предполагалось, что Нева станет главным рубежом обороны. Из домов на правом берегу Обводного канала выселили жителей, замуровали окна кирпичом, сделали бойницы и организовали таким образом передовую линию обороны города.

Эвакогоспиталь № 1170, получивший № 65, перевели на Петроградскую сторону в здания, расположенные недалеко от Тучкова моста, которые в настоящее время занимает Военно-Космическая академия имени Можайского. Теперь маме пришлось преодолевать гораздо большее расстояние от дома до работы и обратно. Зимой, чтобы сократить расстояние, от Троицкого (в то время Кировского) моста мама шла по чуть заметной тропинке напрямик по льду Невы мимо Петропавловской крепости и далее по Малой Неве до Тучкова моста. Такие путешествия были сопряжены с большим риском, т.к. участились артобстрелы. Часть снарядов падала в Неву, пробивая большие проруби во льду, которые на морозе быстро затягивались тонким льдом и, если еще шел снег, становились совершенно незаметными на общем белом фоне, особенно в темное время суток. Попасть в такую прорубь означало верную гибель.

Наступила весна 1942 года. На улицах лежали огромные толщи снега и льда, внутри которых скопились всяческие нечистоты. Весной, когда все это начало таять, появилась опасность возникновения эпидемий. Поэтому, все жители, которые могли еще двигаться, были обязаны выйти на уборку улиц и дворов. Вместе со всеми вышли и дети, но я заметил, что их стало значительно меньше, чем в начале блокады. Некоторые погибли, но большинство из них уже были эвакуированы. Управдом раздала всем инструмент, лопаты и ломы для скалывания льда. Отколотые ледяные глыбы забрасывали в кузова грузовиков и вывозили за город. Я с маленьким ломиком, которым очень гордился, тоже пытался скалывать лед и воображал себя бригадиром, покрикивая: "Работайте лучше, чтобы все было чисто”. Люди улыбались. делая вид, что меня слушаются. И действительно, казалось, что после этого работа шла веселее. Героическими усилиями всех петербуржцев эпидемий в городе удалось избежать.

В апреле снова начали ходить трамваи. Немцы подошли настолько близко, что некоторые военнослужащие доезжали до переднего края на трамвае. Звонки трамваев были слышны даже в немецких окопах. После этого многие немецкие солдаты поняли, что Россию им не победить. С наступлением теплых дней некоторые ленинградцы заводили огороды в садах и парках, во избежание цинги ели лебеду, заваривали корни одуванчиков. Я стал чаще приезжать к папе в госпиталь. Как- то раз, когда я пришел в папин кабинет, он дал мне послушать наушники, и я сразу узнал мамин голос. Оказалось, что мама тогда работала еще и диктором госпитального радио. У нас сохранилась фотография, где мама читает информацию о военных сводках перед микрофоном.

Летом 1942 года вышло распоряжение, по которому члены семей наиболее ценных сотрудников госпиталя переводились на казарменное положение. В середине июля мама, няня и я временно были выписаны из квартиры на ул. Радищева и переехали с самыми необходимыми вещами в служебное помещение при госпитале. Там я имел возможность много гулять во дворе госпиталя. Особенно запомнился очень понравившийся мне запах душистой ромашки, которой был усеян весь двор. Я растирал пальцами зеленые шарики цветков и с наслаждение вдыхал их аромат. Но особенно много радости доставлял мне настоящий самолет-истребитель, который стоял в середине двора. Раньше мне приходилось видеть самолеты только высоко в небе. А теперь я получил возможность подойти к самолету вплотную, все потрогать своими руками, забраться на крылья, проникнуть в кабину пилота, посидеть на его месте, подержать в руках штурвал, рассмотреть все приборы. Это было настоящее счастье. С тех пор, в пятилетнем возрасте, я решил, что когда выросту, обязательно стану летчиком.

Так мы прожили последние два блокадных месяца. Вскоре, однако, согласно новому распоряжению, все семьи сотрудников госпиталя должны были быть срочно эвакуированы на Большую землю. В квартире на Радищева мама, няня и я стали собирать в дорогу самые необходимее вещи, которые могли пригодиться в новых местах, и упаковывать их в тюки и чемоданы. К сожалению, ничего не удалось захватить из моих любимых игрушек. Взяли только резинового волка, которого я держал при себе во время всего путешествия. Этого волка мне подарила когда-то няня.

Собрав вещи, мы попрощались с соседями, жившими рядом, и в последних числах сентября 1942 г. со всеми пожитками мы были доставлены на Финляндский вокзал. Нас сопровождал папа, который выхлопотал в госпитале отпуск на несколько дней, чтобы помочь нам в дороге до берега Ладожского озера и посадить там на катер. На эти три дня он получил свою порцию продуктов сухим пайком, включая положенные ему пачки папирос. На вокзале нас посадили в пассажирские дачные вагоны поезда, который следовал до станции Борисова Грива. Наше место оказалось у окна, и всю дорогу я с интересом смотрел на проплывавшие за окном начинавшие уже желтеть деревья. (Следует заметить, что в детстве я очень любил ездить на всяком транспорте: трамваях, троллейбусах, автобусах, поездах и всегда смотрел в окно). От станции до берега Ладожского озера эвакуированных довозили на автобусах. Когда мы подошли к берегу, у причала уже собралось много народа и стоял собиравшийся отчаливать один единственный катер, уже полностью заполненный пассажирами, в основном женщинами с детьми, сидевшими на открытой палубе, на которой стояли ряды кресел, как в зале кинотеатра. Но папа подошел к капитану и о чем-то с ним поговорил. Разговор закончился тем, что капитан приказал посадить нас на катер; видимо, сыграли свою роль папиросы, полученные папой в госпитале. Для нас снова быстро спустили трап. Папа подхватил наши вещи, мы взбежали с ним на катер, и тут же катер отошел от причала и вышел в открытое озеро, направляясь в сторону противоположного берега.

Поскольку свободных мест не было, нас устроили на самой корме на каком-то большом ящике, откуда была видна вся палуба. Где-то на середине Ладожского озера, когда берег уже скрылся за горизонтом, двигатель внезапно заглох. Матросы засуетились, а я очень испугался, подумав, что катер тонет. Но, по словам взрослых, была другая опасность – потерявший возможность маневрировать катер мог стать легкой жертвой немецких самолетов, которые часто обстреливали катера с людьми во время переправы, и было много убитых и раненых. И действительно, вскоре в небе появилось несколько немецких самолетов, которых, однако, быстро отогнали наши истребители. Через некоторое время к нам подошел другой такой же катер, шедший встречным курсом, и матросы обоих судов совместными усилиями исправили поломку. В результате, хотя и с большим опозданием, мы благополучно прибыли в конечный пункт нашего плавания – поселок Кобону на южном берегу озера. Там нас ждал пункт питания, организованный для истощенных блокадников. Изголодавшиеся люди рассаживались за длинными дощатыми столами, на которые прямо из полевых кухонь подавался сытный горячий обед. Можно было получать добавку в неограниченно количестве. Многие не могли остановиться и переедали. В результате возникали сильные боли в отвыкших от большого количества еды желудках, которые в лучшем случае заканчивались изнуряющим поносом.

В Кобоне было сосредоточено большое количество грузовых машин. Машины были в основном двух типов: ГАЗ-АА (полуторки) и Зис-5 (трехтонки). В зимнее время они использовались на ледовой Дороге жизни. (Кроме них до войны по ленинградским улицам ходили еще пятитонные машины ЯАЗ. Но они были очень тихоходны и применялись в основном для уборки и поливки улиц).

Из Кобоны на полуторках и трехтонках эвакуированных доставляли на железнодорожную станцию Войбокало, откуда уже по железной дороге людей отправляли на восток. Поезд состоял из теплушек (приспособленных для перевозки людей товарных вагонов с нарами). В вагоны залазили прямо с насыпи по узеньким железным лестницам. В обратном направлении такие поезда везли мешки с мукой для блокадного Ленинграда.

Проводив нас до поезда, который к нашему приезду был уже переполнен, отец нашел санитарный вагон, в котором находилась амбулатория, и там договорился с коллегами, врачом и медсестрами, чтобы нас в порядке большого исключения взяли в этот вагон. Думаю, что на коллег повлияло то обстоятельство, что отец был в форме майора медицинской службы. Нам отвели маленький уголок за занавеской, и мы расположились там на наших мягких тюках. Папа с нами попрощался, мы расцеловались, и вскоре поезд тронулся на восток, а папа отправился назад в госпиталь. Следует отметить, что отец, сопровождая нас до поезда, очень рисковал, так как самовольный переезд военнослужащего на противоположный берег Ладоги, т.е. выезд из официально установленной зоны боевых действий, приравнивался к дезертирству. Если бы его задержал патруль, он был бы предан суду трибунала и, возможно, расстрелян. Но все, слава Богу, обошлось… Отправив семью на Большую землю, папа благополучно вернулся в госпиталь без всяких последствий.